Фото: Владислав Санкин / Берлинский Телеграф
Модест Петрович Мусоргский, был в качестве гения не очень-то признан при жизни. Взлохмоченный и больной, надевши чужой халат, смотрит он на знаменитом предсмертном портрете куда-то в сторону. Но взгляд его – это не взгляд раздавленного, разочарованного человека. Напротив, взгляд этот строг и пристален, видно, что принадлежит он человеку, познавшему смысл.
Пожалуй вот так же пристально смотрел Модест Петрович и на русскую историю. Он искал в ней сюжеты для своих двух знаментитых опер и нашел в ней материал универсальный, понятный любому живущему на этой планете человеку, независимо от места рождения. Известно, как тяжело и долго создавал Мусоргский свои произведения. Но его поиски и метания оказались оправданы. Новые подходы в оперной драматургии, музыкальные новшества и реализм в изображении русских персонажей, за которые он боролся при жизни, не пришлись тогда ко двору. Но судя по карьере его музыкальных произведений после его кончины всего только в 42 года, Мусоргский вышел из всех своих баталий безусловным победителем. Получается, вот так он смотрел без малого сто пятьдесят лет назад навстречу своему триумфу?
Получается так. Ибо иначе как триумфом нельзя назвать то, что обе его оперы в ноябре прощли одновременнв в друх городах Германии — „Хованщина“ в Берлине и „Борис Годунов“ во Франкфурте. Всего вместе 11 раз выходили на сцену в обоих театрах сотни артистов и пели хорами и по отдельности для немецкой публики и рассказывали на непонятной ей языке истории, происходившие в России 17 века.
Время от смерти Ивана Грозного до начала царстрования Петра, этот длинный 17 век, не является историей для глянцевых иллюстраций. Это время политической турбулентности было полно интриг вокруг трона, жестоких убийств, восстаний и иностранных интервенций. Драматург-реалист Мусоргский хотел показать все эти пертурбации без прикрас, не вставая на чью-либо сторону.
Что показал он в „Хованщине“ и „Борис Годунове“? Такую же страну, как и все остальные, с теми же проблемами, трансформациями, навязчивыми повторениями, тупиками, преступлениями и трагедиями. Показал выпукло, ярко. Именно по этой причине две исторические оперы Мусоргского регулярно ставятся по всему миру, радуя не только глаз и слух. На абсолютно русском материале, с большим количеством народных песен и говора показал композитор в России не специфически русское, а универсальное, человеческое.
Искусствовед Ольга Мартынова сравнивает произведения Мусоргского с “Макбетом” или “Гамлетом” Шекспира: „Что такого исключительно русского в “Хованщине”? Тирания? Фанатизм? Страдания народа? Произвол власти? Безумие любви? Отсутствие четкой границы между добром и злом? Отсутствие ответов и решений? Если бы все это было характерно только для России, эта опера не была бы одной из самых исполняемых в мире“.
Вызывая на бис исполнителей в раскупленном зале Государственной Оперы в Берлине, немецкие зрители апплодировали не только прекрасному исполнению прекрасной музыки, не только труду режиссера, оркестра и труппы, но и тому новому пониманию русской истории, которое они получили благодаря „Хованщине“: Россия это такая же страна, как и все остальные. Возможно благодаря особенной сложности ее исторического пути, многое процессы происходят в ней с особенно выпукло. Но и в нем, в этом „русском“ пути, они интуитивно узнают и свою историю с религозными войнами, феодальной междуусобицей и узурпацией власти. В то время, когда по отношении к России в западном политическом мышлении доминируют морализаторство и спесь, это неожиданное понимание многого стоит.
А в „Борисе Годунове“ универсальным кодом становятся страдающий от мук совести царь и сжигаемый тщеславием Лжедмитрий. И в Опере Франкфурта драма этих двух персонажей показана предельно достоверно и честно. И здесь так же, как и в Берлине, зал после каждого из семи спектаклей разражался десятиминутными овациями.
В обоих случаях режиссеры – Кейт Варнер в „Годунове“ и Клаус Гут в „Хованщине“ старались отойти от исторических образов, привязанных к изображаемой эпохе. Большая часть сцен снималась на камеру и проецировалась на экран, превращаясь в историческую хронику. А в знаменитом прологе „Рассвет на Москве-реке“ вместо привычных пейзажей или вида Кремля мы видим секретаря Администрации Президента, приносящего на подпись бумаги. В арии Князя Шакловитого о „несчастной“ Руси в кадры документальной хроники времен гражданской войны вплетаются сцены протестов Навального и боев на Киевском Майдане. Посыл очевиден – неважно какой век на дворе, семнадцатый, двадцатый или двадцать первый, Россия была и будет раздираема одними и теми же противоречиями. Желая того или нет, немецкий режиссер такой нарочитостью лишь закрепляет то представление о „вечной“ России, которое благодаря универсальности показанных конфликтов и драм и без того, уносит после просмотра зритель.
Так же в „Борисе Годунове“. Окольничии, „силовики“ начала 17 века, не просто грубы к своему народу, но и носят они до боли узнаваемые плащи и фуражки. А нужна ли тут сталинистская клюква, когда вся народная драма (именно так называл Мусоргский свои оперы) сама за себя говорит. Но это уже вопрос вкуса. В нынешний политический момент, сюжет с тиранией в России просто „обязан“ быть показал выпукло. Иначе может быть со всей строгостью поставлен вопрос, а стоит ли вообще сейчас на европейской сцене ставить русскую оперу. Попытки протестов против показа во Франкфурта уже были.
Но не о „измах“ думает зритель, выходя потрясенный из зала. А о сили искусства, о муках Бориса, жажды власти Отрепьева и вероломстве толпы („Борис Годунов“). А так же о цене мимолетной свободы, одиночестве узурпаторов и фатализме прекрасных Марфы и Досифея („Хованщина“).